Допущено Министерством образования
Российской Федерации в качестве учебника
для студентов высших учебных заведений,
обучающихся по специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация »
МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 2007
УДК 800 ББК81-7 Г20
Федеральная целевая программа «Культура России»
(подпрограмма «Поддержка полиграфии
и книгоиздания России»)
доктор филологических наук С. Г. Тер-Минасова,
доктор филологических наук Л. В. Полубиченко,
президент Союза переводчиков России Л, О. Гуревич
Рекомендовано Научно-методическим советом Союза переводчиков России
Теория перевода: Учебник.
2004. — 544 с.
Учебник посвящен вопросам общей теории перевода — научной дисциплины, изучающей различными методами и приемами структуру и закономерности, присущие всякому переводу независимо от сопоставляемой пары языков, от формы переводческой деятельности и условий ее протекания, от содержания и функциональной направленности переводимых текстов.
Предназначен для студентов, изучающих теорию перевода в рамках специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация», для лиц, обучающихся по программе дополнительной квалификации «Переводчик в сфере профессиональной коммуникации», а также для широкого круга читателей, желающих познакомиться с этим видом сложной и социально значимой деятельности.
УДК 800 ББК 81-7
университета, 2004 г.
— Я спешу сообщить Вам важную новость: я только что опубликовал моего Горация!
— Каким образом? — воскликнул геометр, — Ведь это сделали за две тысячи лет до вас!
— Вы не поняли, я только что опубликовал перевод этого антично го автора. Вот уже двадцать лет, как я перевожу.— Не может быть, сударь! — удивился геометр. — Чтобы двад цать лет Вы не думали? Чтобы Вы говорили за других, а другие думали за Вас?
Лекция 3. критика перевода: Истоки, РА3витие, современность
1. Начала переводческой критики
2. Трактат Л. Бруни «Об искусном переводе». Переводческие ошибки
3. Критика Французской академии. Типология переводческих ошибок
Конспект по книге Гарбовский Н. К. Теория перевода. — М.: МГУ, 2007
Письменный перевод, являясь одной из форм литературной Деятельности, традиционно изучается в рамках литературоведения и лингвистической теории перевода. Если лингвистическая теория перевода существует чуть более половины века, то литературоведческий подход к переводу имеет значительно более продолжительную историю. История художественного перевода показывает, что перевод являлся в прошлом и продолжает оставаться в настоящем объектом не столько литературоведения как науки со своими понятиями и категориями, сколько литературной критики, с присущими ей субъективностью и оценочностью. С тех пор как перевод попал в поле зрения читающей публики, теоретические рассуждения о нем чаще всего велись в двух направлениях: либо переводчики, ориентируясь на вкусы и нравы своего века и предвосхищая возможные обвинения в «неверности» автору или читателю, старались оправдать свои действия, разъяснить свои решения, нередко сравнивая свои методы перевода с методами предшественников и ссылаясь на их авторитет; либо просвещенные читатели, возмущенные или, напротив, восхищенные результатами работы переводчиков, подвергали переводы критическому анализу в статьях, трактатах, письмах и т.п.
В своих «объяснительных записках», какую бы литературную форму они ни принимали — комментариев, предисловий, писем и т.п., — переводчики всегда априорно исходили из того, что текст оригинала понят ими абсолютно точно. Они старались доказать, что все метаморфозы, произошедшие с оригиналом в процессе перевода, закономерны. Иногда они признавались, что не смогли передать в тексте перевода все красоты оригинала, и приводили доводы лингвистического или социокультурного порядка, стремясь убедить читателя в неизбежности потерь. Это направление вылилось в конечном итоге в теорию порождения переводного текста.
Второе направление может быть определено как переводческая критика или как теория сопоставительного декодирования. Авторы критических работ рассматривали переводные произведения уже с иных позиций — с позиций получателя речи. Они также обращали внимание на методы и приемы переводческого преобразования текста, но, кроме того, сравнивая тексты оригинальных произведений с текстами переводов, прежде всего определяли, насколько полно и верно понят переводчиком текст оригинала, замысел его автора.
Разумеется, переводческая критика, как и вся литературная критика в целом, не свободна от субъективности и оценочности.
Главная причина субъективности переводческой критики состоит в том, что текст представляет собой открытую форму, т.е. он оказывается открытым для интерпретации, для различного понимания. Поэтому расшифровка оригинального текста переводчиком может не совпадать с его расшифровкой критиком, аналитиком. В качестве примера можно привести хорошо известную дискуссию начала XIX в. о переводах баллады Бюргера «Ленора» U. A. Жуковским и П. А. Катениным, а также множество дискуссий во Франции в период господства в переводе идеологии «неверных красавиц», когда в отношении одних и тех же переводческих работ высказывались прямо противоположные мнения.
Таким образом, субъективность критики имеет объективные основания. Но как бы ни была близка критика художественных переводов литературной критике, она далеко выходит за ее пределы. Критика переводов опирается на представления о двух культурах, о двух литературных традициях, а главное, о выразительных возможностях двух различных языковых систем, оказывающихся в контакте в переводе. Оценка перевода с позиций только литературной критики как художественного произведения, принадлежащего исключительно переводящей культуре, некорректна. Такая оценка может свидетельствовать лишь о литературных способностях переводчика, а не о его таланте переводить. Переводческая критика пользуется эстетическими категориями, принятыми в литературной критике, но имеет обязательную сравнительную основу. Именно такой, сравнительный, подход к анализу художественных особенностей переводной литературы позволяет говорить о стихийно сложившемся особом направлении литературной критики — «переводческой критике». Критика переводного литературного произведения без его сравнения с оригиналом не является переводческой критикой. Весь смысл, сущность переводческой критики в том, чтобы критически оценить мастерство переводчика — иноязычного соавтора — в искусстве межъязыкового перевыражения. Поэтому переводческая критика нередко обращает внимание на такой аспект художественного перевода, как понимание переводчиком исходного текста, а иногда и пытается объяснить причины переводческих удач и провалов. При таком подходе к оценке переводческой верности основным критерием оказывается целесообразность решений, принятых переводчиком. Именно эти решения, их обоснованность или, напротив, ошибочность и составляют единственный объект переводческой критики. Таким образом, переводческая критика имеет право на существование в виде отдельного направления теории перевода как науки об искусстве перевыражения.
Переводческая критика способна дать интереснейшие сведения не только о художественных особенностях подлежавших критике переводных произведений, не только о границах возможного в переводе и о путях преодоления «невозможного», но и об эстетической, морально-этической и общеобразовательной подготовленности переводчика к выполнению сложнейшей задачи худо жественного перевода, о его ответственности за продукт своего творчества.
Начала переводческой критики мы находим уже в работах св. Иеронима. Так, в «Апологии против Руфина» средневековый литератор в острой полемической форме критиковал неточный перевод «Начал» Оригена, выполненный Руфином1.
В XV в. выходит в свет критический трактат итальянского гуманиста Леонардо Бруни «Об искусном переводе».
Перевод как объект, изучаемый теорией перевода, по мнению Н. К. Гарбовского, может иметь следующее определение: «Перевод – это общественная функция коммуникативного посредничества между людьми, пользующимися разными языковыми системами, реализующаяся в ходе психофизической деятельности билингва по отражению реальной действительности на основе его индивидуальных способностей интерпретатора, осуществляющего переход от одной семиотической системы к другой с целью эквивалентной, т.е. максимально полной, но всегда частичной, передачи системы смыслов, заключенной в исходном сообщении от одного коммуниканта другому». ( Гарбовский)
Прежде чем определить предмет теории перевода, следует уточнить, что наука о переводе, какую бы направленность она ни имела, была и останется теоретической дисциплиной, так как вряд ли когда-нибудь сможет располагать достаточными экспериментальными данными о психофизических процессах, протекающих в голове переводчика. Вряд ли она сможет в полной мере изучить и физическое состояние переводчика в процессе перевода. Можем ли мы представить себе переводчика, обеспечивающего переговоры на уровне глав государств, увешанного медицинскими датчиками, регистрирующими изменения функционирования всех его жизненно важных органов, или синхрониста в кабине с аппаратом, измеряющим давление? Даже представить себе такое сложно, реальные же эксперименты подобного рода вовсе невозможны. Мы можем лишь сопоставить физическое состояние переводчика до начала перевода и после. По результатам сравнения мы сможем зарегистрировать произошедшие в его физическом состоянии изменения. Эти изменения позволят, возможно, смоделировать процессы, происходящие во время перевода в организме переводчика. Повторим этот эксперимент множество раз и попытаемся вывести закономерности. Сделанные выводы станут основой дальнейших исследований.
Именно таким путем и развивается научное знание о переводе. Непосредственному наблюдению поддаются лишь материальные объекты и процессы, которые можно воспринять, проанализировать, измерить до начала процесса перевода и после его завершения, идет ли речь о психофизическом состоянии переводчика или о текстах — исходном тексте и тексте перевода. В этом особенность перевода как объекта науки. Он позволяет оперировать лишь косвенными данными. Эта особенность объекта теории обусловливает и его предмет.
Тот факт, что реальному наблюдению и научному анализу поддаются лишь данные «на входе» и «на выходе», в то время как сам интеллектуальный процесс переводческого преобразования происходит скрытно, превращает теорию перевода в сопоставительную дисциплину. Все выводы о механизме перевода делаются на основе сопоставления исходных и результирующих данных. Материальным продуктом, результирующим интеллектуальный процесс переводческого преобразования, оказывается речевое произведение. Поэтому естественно, что в качестве данных для сравнения выступают речевые произведения — исходное, подвергшееся переводу, и финальное, созданное переводчиком.
Речевая сущность сравниваемых объектов и предопределила то, что предмет теории перевода долгое время практически не выходил за рамки предмета лингвистики. Это закономерно сводило теорию перевода к статусу прикладной отрасли языкознания. Теория перевода и называлась в этом случае лингвистической.
Л. С. Бархударов полагал, что «предметом лингвистической теории перевода является научное описание процесса перевода как межъязыковой трансформации, т.е. преобразования текста на одном языке в эквивалентный ему текст на другом языке». Он подчеркивал, что под термином «процесс» не имел в виду психический процесс, протекающий в мозгу переводчика во время перевода. О характере этого процесса имеются весьма смутные представления, хотя этот процесс и представляет несомненный интерес.
Таким образом, предмет науки о переводе полностью покрывает собой объект, становится своеобразной теоретической калькой объекта. Но, как мы пытались показать, перевод является чрезвычайно сложным объектом, предполагающим изучение разными научными дисциплинами, имеющими разные предметы, т.е. междисциплинарный подход. Междисциплинарный подход вовсе не исключает того, что теория перевода, если, конечно, такая наука действительно существует как самостоятельная дисциплина, должна иметь собственный предмет. Представление о предмете науки о переводе как о совокупности всех знаний о нем, накопленных разными научными дисциплинами, настолько широко раздвигает границы этой науки, что рискует лишить ее присущей каждой науке предметной определенности. Сравним перевод как объект науки с другим, чрезвычайно сложным, центральным объектом научного знания в целом — человеком. Человека как живое существо изучает биология, его болезни изучает медицина, его речь — лингвистика, его поведение — психология, отношения человека с ему подобными — социология и т.п. Сложность и многосторонность объекта, бесчисленное множество вариантов его проявления делают абсурдной, по крайней мере сегодня, идею создания единой «науки о человеке», «человековедения», «гомологии» или еще чего-то подобного. Перевод, несомненно, представляет собой менее сложный объект, нежели человек. Но, являясь одновременно фактом и посредничества, и речевой коммуникации, и билингвизма, и социального поведения, и психического состояния, и еще многого другого, перевод тем не менее имеет нечто специфическое, присущее только ему. Именно это специфическое и должно составить предмет теории перевода как самостоятельной научной дисциплины.
Поиск специфического вновь отправляет нас к реально существующим свидетельствам переводческой деятельности, а именно к речевым произведениям, текстам — оригинальным, подлежащим переводу, и переводным. Явное отличие того, что имеется до перевода, от того, что рождается в результате перевода, со всей очевидностью показывает, что процесс перевода есть сложное, многообразное и многоуровневое преобразование, которое затрагивает самые различные аспекты речевой коммуникации. Преобразуется вся система смыслов исходного сообщения, что выражается в более или менее значительных изменениях семантики исходного сообщения и его прагматики, порядка взаимного расположения элементов сообщения, в изменении формы речи, например письменной на устную при переводе с листа, художественной формы (поэтической на прозаическую и наоборот), литературнго или речевого жанра и т.п. Все эти преобразования обусловлены самыми различными факторами самой различной природы, социальными, психическими, историческими и др., что далеко выходит за пределы межъязыковой асимметрии. Именно поэтому взгляд на науку о переводе только с точки зрения лингвистики (лингвистическая теория перевода) представляется слишком узким и односторонним. В то же время попытка «объять необъятное» и представить предмет теории перевода как совокупность Предметов различных научных дисциплин делает его неоправданно расширенным, размытым, а следовательно, и операционно непригодным. Попытка разрубить этот «гордиев узел» и совместить необходимую широту взгляда с точно обозначенной предметностью могла бы состоять в том, чтобы не прибавлять друг к другу, а синтезировать предметы разных наук, изучающих перевод, выделив собственный предмет. Ведь именно таким путем возникают новые научные направления. Но синтез различных предметов с целью построения единой теории объекта, способный привести к созданию новой научной дисциплины, требует системного подхода. Иначе говоря, наука о переводе должна синтезировать различные предметные стороны переводческой деятельности как некой системы.
В этом случае предметом теории перевода могла бы оказаться трансформирующая деятельность переводчика, создающего иное, тогда как целью его является создать нечто подобное. Именно это противоречие и порождающие его причины лингвистического, социального, психического, исторического, этнологического и другого плана и составляют предмет теории перевода. Противоречивость перевода, возникающая из столкновения «своего» и «чужого», поиск подобия в различном и различия в подобном можно объяснить только синтезируя знания о переводе, накопленные разными науками. A.B. Федоров, намечая пути развития науки о переводе, справедливо отмечал, что «дальнейший путь работы над теорией должен предполагать постепенно реализуемые возможности синтеза, путь от частного синтеза к синтезу более общему». В качестве примера такого синтеза Федоров называл «преодоление существовавшего антагонизма между литературоведческим и лингвистическим путями изучения художественного перевода»2.
Синтез предметных сторон, имеющий целью построение единой теории перевода, требует системного подхода. Тогда сама противоречивая переводческая реальность будет представлена как системное явление, т.е. как некая совокупность элементов, между которыми устанавливаются определенные типы связей и отношений, благодаря чему эта совокупность приобретает целостность и единство со всеми присущими системе свойствами и отношениями.
Опыт (перевод в истории цивилизации) пролог слава попугаю!
Давным-давно,
когда профессия переводчика была еще
всеми уважаемой и почетной, в древнем
Карфагене, где бок о бок жили люди
многих десятков национальностей,
говорившие на разных языках,
существовала особая каста «профессиональных
переводчиков».
Не клан, не гильдия, не профсоюз, а именно
каста, т.е., как
утверждает Словарь русского языка,
«замкнутая общественная
группа, связанная происхождением,
единством наследственной профессии
и правовым положением своих членов»1.
Переводчики
Карфагена в самом деле имели особый
правовой статус и
пользовались исключительным преимуществом:
они были освобождены от выполнения
всяких повинностей, разумеется, кроме
перевода.
По свидетельству некоторых исследователей,
даже внешне
члены касты переводчиков отличались
от других: они ходили
с бритыми головами и носили татуировку.
У тех, что переводили с нескольких
языков, был вытатуирован попугай с
распростертыми
крыльями. Те же, кто был способен работать
лишь с одним языком,
довольствовались попутаем со сложенными
крыльями2.
Нашим
современникам бритоголовые молодцы с
татуировками, принадлежащие
«замкнутым общественным группам» и
пользующиеся
особым правовым положением, хорошо
знакомы. Правда, сейчас
вряд ли у кого-нибудь возникнет мысль
о том, что это переводчики.
Возможно, карфагенская каста была первым
в истории профессиональным
объединением переводчиков.
Во
внешнем виде древнего переводчика
удивляет сегодня не столько
то, что он напоминает облик наших
современников совсем иной
касты, сколько то, что татуировки
изображали попугая. Со сложенными
крыльями или с распростертыми — это, в
сущности, детали.
Главное, что не орел, не сокол, даже не
ворон, а попугай.
1Словарь
русского языка: В 4 т. / АН СССР, Ин-т рус.
яз.; Под ред. А.Д. Ев-
геньевой.
2-е изд., испр. и доп. М.: Русский язык,
1981—1984. Т.
2. С.
38.
2 См.:
Van
Hoof H.
Histoire
de la traduction en Occident. Paris; Louvain-la
Neuve,
1991.
P.
9.
В
языковом сознании современных людей,
говорящих на разных языках, попугай
— птица с красивым ярким оперением,
способная копировать речь человека,
— ассоциируется главным образом
либо с ярким безвкусным нарядом, либо
с определенным свойством: повторять не
понимая то, что сказали другие. Иначе
говоря, основные дифференциальные семы
слова, соотносимого с денотатом
непосредственно, превращаются в
потенциальные, когда
происходит смена денотата: птица —
человек. Дифференциальная
сема яркости оперения превращается в
потенциальную — безвкусной
яркости одежды, безвкусицы; сема умения
копировать речь
человека — в сему отсутствия собственного
мнения, высказывания
чужих мыслей, повторения чужих слов,
бездумного копирования
кого-либо.
Языковое
сознание французов и русских мало чем
различается в
данной крохотной области смыслов,
навеянных образом уникальной
заморской птицы. Во французском языке
существует образное
выражение vert
perroquet, обозначающее
очень яркий зеленый цвет.
Яркость оперения этой птицы была отмечена
человеком давно. Уже в начале новой
эры в латинском языке было прилагательное
psittacinus,
образованное
от psittacus
(попугай)
со
значением: яркий,
пестрый, как попутай. Человеку не
свойственно часто одеваться
в одежду такого цвета, а если такое
случается, то тут же вспоминается
попутай.
В
устойчивом сравнении comme
un perroquet (как
попугай) выходит
на первый план уже другая потенциальная
сема образа — «не понимая смысла» и в
сочетании с глаголом répéter
(повторять)
образует
сравнительный оборот répéter
comme un perroquet (повторять,
как попугай), прекрасно
находящее аналог в русском языке.
А затем по законам развития языка
возникает метафора un
perroquet
—
тот, кто повторяет чужие мысли.
В
русском языке переносные значения слова
попугай
строятся
на основе тех же потенциальных сем, во
многом совпадая со значениями
французского имени. От переносного
значения образован
и глагол попугайничать,
т.е.
повторять чужие мысли, слова, и
сравнительный
оборот как
попугай с
тем же значением.
Интересно,
что в традиционной для попугаев кличке
Петруша
угадывается
французское слово perroquet
как
уменьшительное от Perrot,
которое,
в свою очередь, было уменьшительным от
Pierre,
а
возможно, еще и от латинского Petrus,
т.е.
Петр.
И,
наконец, как апофеоз любви и уважения
к образу великой и
уникальной птицы, чуда природы родилось
хорошо всем известное
высказывание попка
— дурак)., к
которому частенько прибегает человек
в общении с попугаем, добиваясь от птицы
повторения этого
перла. Добившись, человек удовлетворенно
смеется, ведь он
получил подтверждение, что все-таки
умнее попугая.
Странное
явление, но очень часто люди, не имеющие
представления
об особенностях переводческой геральдики
в древнем Карфагене,
склонны и сегодня отождествлять
переводчика с попугаем.
Независимо от уровня образованности
они нередко идут по
пути стандартного, высокомерного,
сложившегося веками представления
о переводчике как о «слуге двух господ»,
призванном служить
представителям двух культур, повторяя
их «великие мысли»,
как о человеке, которому и не нужно иметь
своих мыслей, ведь уже все сказали,
повторяй то же самое на другом языке, и
дело
с концом.
Но
вернемся к геральдике (пусть даже на
уровне древнего искусства расписывания
человеческого тела), точнее к качествам,
с которыми
человек ассоциирует образ той или иной
птицы:
Орел
— горд, несговорчив, стремится во что
бы то ни стало победить.
Сокол — горд,
храбр, но одинок.
Ворон — силен, но
склонен клевать падаль.
Бедный попугай!
Что же остается ему?
На
самом деле остается совсем немало.
Попугай — единственная птица,
способная копировать речь человека.
Речь — как проявление
мысли. Кто может с ним сравниться? Орел,
сокол, ворон? Все они хороши, но только
среди равных, среди пернатых. А попугай?
Он же — посредник, промежуточное звено
между безмолвной
природой и говорливым человеком, да
простят мне биологи эту
вольную метафору.
Можно
вспомнить и об образе попугая в фольклоре,
в анекдотах, а ведь там попугай —
совсем иная фигура. В народном сознании
попугай — это птица, которая живет
долго, а потому наделена особой мудростью,
не всегда доступной обычному человеку.
Анекдотический
попугай — это философ, выводящий афоризмы
из абсурдных
ситуаций и, что особенно важно для нас,
абсурдных речений
людей.
В
характере этой птицы многие склонны
усмотреть сарказм. В
самом деле, чего только не услышит птица,
живущая среди людей. И чего только
не приходится слышать бедному посреднику,
обеспечивающему
диалоги «великих представителей разных
культур».
Поневоле станешь философом. Может быть,
именно такое значение
вкладывали в образ попугая древние
переводчики Карфагена, гордо нося
его изображение на своем теле? Я полагаю,
что в самом
деле гордо, потому что каста переводчиков
была уважаемой и
привилегированной.
Кто же он такой —
переводчик, этот карфагенский попугай?
Толмач,
драгоман, копиист, заурядный билингв,
буквалист, покорно
следующий букве оригинального текста,
раб или мастер слова,
соперник, «который от творца лишь именем
разнится»; предатель-перелагатель,
искажающий текст оригинала в силу своей
убогой компетентности, или всесторонне
образованный интеллектуал,
лингвист и этнограф, философ и психолог,
историк, писатель
и оратор; свободный художник, не
отказывающий себе в
праве «по-своему» прочитывать текст
оригинала, подобно обычному
читателю, или вдумчивый и чуткий
иноязычный соавтор; самонадеянный
создатель «прекрасных неверных»,
переделывающий,
«улучшающий» и «исправляющий» оригинал
в угоду вкусам публики
своего века и собственному «я», или
скромный труженик,
видящий свою цель в том, чтобы как можно
точнее и полнее
передать людям другой языковой культуры
все своеобразие оригинала;
мальчик на побегушках, которому не нужно
иметь собственных
мыслей, или необходимое интеллектуальное
звено в цепи
межкультурной коммуникации?
Какую
форму межъязыковой коммуникации можно
считать переводом?
Где кончается перевод и начинается
интерпретация? Возможен ли вообще
перевод? С каких позиций оценивать
переводную
литературу? Что такое перевод: заурядная,
прикладная, второстепенная,
«обслуживающая» деятельность или
сложнейший творческий
процесс, мало чем отличающийся от других
видов искусства?
Эти и многие другие вопросы, обсуждающиеся
уже более
двух тысяч лет, не находят однозначного
ответа и продолжают интересовать
наших современников. До сих пор одна из
древнейших на земле профессий, одна
из величайших человеческих миссий
не получила однозначной оценки общества.
§ 1. Попытки периодизации истории перевода
Прежде
чем начать рассмотрение опыта перевода
и истории переводческих
учений, приведу высказывание одного
из известных
теоретиков и историографов европейского
перевода Анри Ван
Офа, которым он начинает свою книгу об
истории перевода в
Западной Европе: «Если вы хотите написать
историю перевода, вы должны быть готовы
ответить на целый ряд вопросов: когда
возник
перевод? Почему переводят? Всегда ли
переводили одинаково?
Были ли в истории перевода благоприятные
периоды? Список
вопросов можно было бы продолжить.
Иначе говоря, поле деятельности
— обширно. Действительно, изучение
теории перевода
равносильно изучению истории мира,
истории цивилизаций,
но сквозь призму перевода и с той лишь
разницей, однако, что
история перевода не обладает непрерывностью
Истории, напротив,
в ней обнаруживается множество белых
пятен — как во времени,
так и в пространстве»1.
Приведенное
высказывание Ван Офа заставляет прежде
всего задуматься над тем, как должна
быть построена история переводческого
опыта, приемлема ли для нее принятая
всеобщей историей периодизация
или же для исторического описания
перевода следует установить какие-либо
иные вехи.
В
современной науке мы встречаем различные
подходы к периодизации
истории переводческого опыта.
П.
И. Копанев выделяет в истории перевода
четыре периода. Он
полагает, что «в ходе конкретно-исторического
рассмотрения практики
и теории перевода в целом и художественного
перевода в
частности все с большей отчетливостью
проступают хронологические этапы
духовного развития человечества и его
многовековой культуры,
совпадающие в основном с этапами
социально-исторической хронологии
мира»2.
Он различает первый, или древний, период
(рабство и феодализм); второй, или средний
(от первоначального
накопления капитала до научно-технической
революции
XVIII
в. включительно; третий, или новый,
период (конец
XVIII —
конец
XIX
в.); четвертый, или новейший, период
(конец
1 См.:
Van
Hoof
H.
Op-
cit.
P.
7 (перевод мой. — И. Г.).
2 Копанев
П. И. Вопросы
истории и теории художественного
перевода. Минск,
1972.
С. 107.
3 Там
же. С. 108.
Данная
периодизация, разумеется, не лишена
оснований, В самом
деле, любое явление культуры, каковым
является и перевод, может
рассматриваться на фоне принятой
исторической наукой периодизации
человеческой цивилизации. Однако
замечание Ван Офа
о прерывистости истории перевода как
во времени, так и в пространстве, позволяет
усомниться в том, что каждый из
рассматриваемых
периодов оставил в истории переводи
особый след и
продемонстрировал существенные отличия
от того, что делалось в
переводе и писалось о переводе в другие
исторические периоды.
В пределах одного исторического периода
могли произойти такие
важные события, которые вполне смогли
бы составить главные
вехи в истории рассматриваемого явления,
Для
представления истории перевода эта
периодизация оказывается
недостаточно эффективной прежде всего
потому, что имеет
сугубо экономические основания —
отношение к собственности
(рабство, феодализм, накопление капитала)
и построенные на вариантах этого
отношения социально-экономические
формации. Перевод же не связан напрямую
ни с экономикой, ни с общественным
строем, ни даже с таким значительным
явлением, как
научно-техническая революция XVIT
в. С момента своего возникновения
перевод одинаково обслуживает все
общественные
формации с любым отношением к собственности
и с любым уровнем
научно-технического развития. Разумеется,
для истории перевода
интересно, были ли переводчики рабами
или свободными гражданами в эпоху
рабовладельческого строя, как складывались
отношения между переводчиками и
феодалами, когда переводчики перестали
писать гусиными перьями и т.п. Но все
эти и многие подобные интересные вопросы
все же составляют периферийную
область проблематики истории и теории
перевода. Центральная
область формируется вокруг одного
единственного, главного
вопроса теории перевода: что происходит
при переводе? Этот
общий вопрос включает в себя массу более
частных: об эквивалентности
и адекватности, о преобразованиях и
инварианте, о
смысле и значениях, о содержании и форме,
о вольном и буквальном,
о верности и предательстве и многие
другие. С момента возникновения перевода
до настоящего времени переводчики
решают в основном одни и те же задачи,
спорят об одних и тех же проблемах
независимо от смены общественно-экономических
формаций,
от научно-технических и социальных
революций.
В
то же время нелепо было бы отрицать тот
очевидный факт, что
перевод имеет богатую событиями историю.
Следовательно, эта история может быть
так или иначе описана, т.е. перевод может
быть представлен в историческом развитии.
Дж. Стейнер, автор
книги «После Вавилона», предпринимает
такую попытку. Но
его
периодизация истории перевода строится
уже на иных основаниях1.
Предложенная
им периодизация представляется более
интересной
для науки о переводе, ведь этот
исследователь изначально концентрирует
внимание на значительных явлениях
именно в данной
области культуры, для него первичным
оказываются переводческие
события. Более того, периодизация
Стейнера показывает
не только явления собственно перевода
(что, кто, когда переводил),
но и эволюцию теоретических взглядов
на перевод.
Стейнер
также выделяет в истории перевода четыре
периода, границы
между которыми, по его собственному
признанию, вовсе
не абсолютны.
Первый
период начинается с рассуждений Цицерона
о том, как
он переводил, точнее не переводил, речи
греческих ораторов Эсхина
и Демосфена, и работы Горация «Поэтическое
искусство» и заканчивается комментариями
Фридриха Гёльдерлина, немецкого
поэта начала XIX
в., к собственным переводам Софокла
(1804).
В этот период переводческая практика
служит материалом для
анализа и некоторых выводов. Стейнер
признает, что в этот весьма
обширный исторический период (18 веков!)
было вписано немало
ярких страниц в историю перевода, однако
несмотря на это,
весь период характеризуется явно
выраженным эмпиризмом.
Второй
период Стейнер называет этапом теории
и герменевтических
разысканий. Его начало Стейнер связывает
с именами Александра
Фрейзера Тайтлера, автора очерка о
принципах перевода
(Tytler
Alexander
Fraser.
Essay
on
the
Principles
of
Translation),
вышедшего
в Лондоне в 1792 г., и Фридриха Шлейермахера,
чья работа
о переводе (Schleiermacher
Friedrich.
Ueber
die
verschiedenen
Methoden
des
Uebersetzens)
появилась в 1813 г. В этот период вопрос
о природе перевода рассматривается в
более широком контексте
теорий о взаимодействии сознания и
языка. Это эра определения сущности
перевода и построения его
философско-поэти-ческой
теории. В это время уже складывается и
историография перевода.
Данный период завершается блестящей,
но лишенной, по
мнению Стейнера, научной строгости
книгой французского писателя
и переводчика Валери Ларбо «Под
покровительством св.
Иеронима»2,
вышедшей в 1946 г.
Трети
период, современный, начинается в 40-е
гг. появлением
первых статей по теории машинного
перевода. Начало этого периода
Стейнер связывает с именами русских и
чешских ученых, которые,
унаследовав, по его мнению, идеи
формализма, пытались
‘
Steiner
G. Apres
Babel. Une poetiquc du dire et de la traduction. Traduit de Г
anglais par
Lucienne Lotringer. Paris, 1978. P. 224 et alii; Steiner
C. After
Babel. Oxford,
1975. 2
Larbaud
V.
Sous
1’invocation
de
saint-Jerome.
Paris,
1946, 1997.
применить
лингвистическую теорию и статистические
методы к исследованию
перевода. В этот период предпринимаются
попытки установить соответствие
между формальной логикой и моделями
языковых трансформаций. Период отмечен
интенсивными научными
разысканиями в области перевода. Выходит
множество публикаций
о переводе. Появляются работы по теории
перевода А.
Федорова, Р.-А. Броуера, У. Арроусмита и
др. Переводчики-профессионалы
создают свои организации и начинают
издавать свои
журналы. По мнению Стейнера, этот период
в той или иной степени продолжается и
до настоящего времени: логический
подход,
построенный на оппозициях, а также
контрастивный, литературоведческий,
семантический и сравнительный методы,
наметившиеся
и развившиеся в работах 40~х и 50-х гг. X X
столетия, успешно
применяются и в настоящее время (нужно
иметь в виду, что
книга Стейнера вышла в 1975 г.). Но с начала
60-х гг. акцент в
разысканиях в области теории перевода
несколько смещается и начинается
новый, четвертый, период.
Начало
четвертого периода Стейнер связывает
с «открытием» статьи
о переводе Вальтера Беньямина (Benjamin
Walter.
Die
Aufgrabe
des
Uebersetzers),
опубликованной еще в 1923 г. и представляющей
собой предисловие к переводам Ш. Бодлера,
а также с популярностью
экзистенциалистских идей Мартина
Хайдеггера и Ханса-Георга
Гадамера. Новое направление он определяет
как герменевтическое.
Наступает период почти метафизических
разысканий в области письменного и
устного перевода, угасания надежд на
возможности
автоматического перевода, стычек
«универсалистов» с
«релятивистами». Перевод оказывается
полем сражения лингвистов. В это же
время теория перевода выходит за пределы
лингвистики
и становится объектом междисциплинарных
научных исследований,
располагаясь на стыке антропологии,
психологии, социологии,
а также таких смежных дисциплин, как
этнолингвистика
и социолингвистика. Классическая
филология, сравнительное литературоведение,
лексическая статистика, этнография,
социология
уровней языка, формальная риторика,
поэтика, грамматический
анализ смыкаются, для того чтобы прояснить
суть акта перевода и механизмы
«межъязыковой жизни», заключает Стейнер1.
Но
и эта периодизация, несмотря на то что
она построена на анализе работ, посвященных
собственно переводу, также оказывается
уязвимой для критики.
Так,
М. Балляр в книге «От Цицерона до
Беньямина» (по признанию
автора, название книги навеяно именно
данной периодизацией), рассматривая
периодизацию Стейнера, пишет, что его
настораживает
даже не столько историческая
неопределенность
классификации
Стейнера, так как тот оперирует
относительно точными
датами, сколько ее безапелляционность,
а также возникающее
чувство неудовлетворенности. « Мы вправе
ожидать развития или
обоснования данной классификации, —
пишет Балляр, — однако
автор этого не делает»1.
В то же время, продолжает исследователь,
существует, даже если принимать с
некоторыми оговорками временные
границы, договоренность в различении
исторических
периодов: античность, Средние века,
Возрождение, XVII
в., XVIII
в. Балляр отдает предпочтение изучению
истории перевода именно
в таком ключе, чтобы облегчить
ориентирование, привязку
во времени событий из сферы перевода,
даже если подобная периодизация
истории может приниматься с оговорками2.
Таким
образом, взгляд Балляра на историю
перевода близок тому,
что мы встречаем у Копанева: он также
предлагает рассматривать
историю перевода по периодам или эпохам,
традиционно выделяемым
историей человеческой цивилизации.
Однако, как мы
видим, периодизация истории, на которую
опирается Балляр, отличается
от социально-экономической периодизации,
составляющей
основу исторических разысканий Копанева.
Балляр в большей
степени, чем Копанев, во всяком случае
по замыслу, опирается на явления не
материальной культуры (экономики), а
духовной.
Именно в этом их основное различие.
Историю перевода
как явления духовной культуры можно
изучать по этапам развития
именно духовной сферы человеческой
цивилизации. Поэтому
периодизация истории перевода Балляра,
на мой взгляд, более
соответствует характеру изучаемого
объекта. Однако и она не лишена некоторых
недомолвок и субъективности.
Взгляд
на периодизацию истории перевода,
который мы обнаруживаем в работе
Балляра, разделяют и грузинские
исследователи
Д. З. Гоциридзе и Г. Т. Хухуни. Критикуя
концепцию Стейнера, они утверждают,
что предложенная им периодизация истории
перевода
лишена истинного историзма, так как в
ней «по существу
игнорируются те различия, которые
характеризовали развитие перевода
и переводческой мысли в течение двух
тысяч лет — от
античных авторов до европейских
романтиков»3.
Они, подобно Балляру,
избирают для истории перевода периодизацию,
основанную
на выделении этапов духовной жизни
общества, точнее этапов
развития литературы. Принимая
историко-литературный
1 Ballard
M. De
Ciceron a Benjamin. Traducteurs, traductions, reflexions.
Lille,
1992.
P.
17-18 (перевод мой. —
Н. Г.).
3 Гоциридзе
Д. З., Хухуни Г. Т. Возрождение
и Реформация в истории перевода
и
переводческой мысли. Тбилиси, 1994. В этой
работе Джорж Стейнер (George
Steiner)
последовательно именуется как Г. Штейнер,
что, на мой взгляд, не совсем
точно.
подход
к исследованию фактов истории перевода,
эти исследователи опираются на
мнение, высказывавшееся многими
переводо-ведами
(А. В. Федоровым, Ю. Д. Левиным, Г. Р. Гочечиладзе)
о неразрывной
связи перевода с жизнью литературы.
Подобный подход
вполне правомерен с одной лишь оговоркой:
если рассматривать
историю только письменного перевода.
Однако далеко не всегда
переводческая мысль ограничивалась
областью литературного
перевода. Даже если признать литературой
абсолютно все, что
написано человечеством, не выделял в
особую область художественное
словесное творчество, то и в этом случае
остается обширная
область устного перевода, также
неоднократно привлекавшая
внимание исследователей перевода.
Поэтому построение периодизации
истории перевода в виде кальки истории
литературы также
оказывается уязвимым, хотя, разумеется,
такая периодизация более объективна
потому, что в основе и перевода, и
литературы лежит речевая деятельность
человека.
Критические
замечания, высказывавшиеся в адрес
периодизации
Стейнера, не лишены оснований. В самом
деле, выбор имен
исследователей и их работ в качестве
вех, знаменующих начало и завершение
того или иного этапа в истории
переводческой мысли,
несколько субъективен. В частности,
это касается рубежа первого
и второго периодов. Существенного
сдвига в теории перевода
ни в конце XVIII,
ни в начале XIX
в. не произошло, несмотря
на то что в XIX
в. философы обратились к проблемам
языка
и сознания и появились работы по
сравнительно-историческому
языкознанию. Перевод продолжал
рассматриваться лишь фрагментарно,
попутно с другими аспектами языка и
культуры, точнее
взаимодействия языков и культур. Но,
как и прежде, размышления
о переводе носили главным образом
эмпирический характер
и возникали обычно по поводу той или
иной переведенной
книги.
Можно
согласиться со Стейнером, что конец
40-х гг. X X
в. оказался
поворотным моментом в истории
переводческой мыслей» Это
действительно связано с первыми опытами
машинного перевода,
которые стали возможны благодаря
бурному развитию структурной
лингвистики и кибернетики. Но переворот
в «переводческом сознании»
произошел еще и потому, что на перевод
взглянули как
на особый вид сложнейшей интеллектуальной
деятельности, существующей
в разных формах и имеющей свои, пока
еще не познанные внутренние законы.
Предпринимались множественные попытки
построения моделей перевода. Изучению
подвергались уже не только переведенные
тексты в их сравнении с оригиналами.
Перевод изучался в большей степени с
позиций порождения речи.
Нельзя
не согласиться и с тем, что ослабление
интереса исследователей
к моделированию переводческих процессов,
обусловленное
некоторой ограниченностью сугубо
структурного подхода к
переводу, и связанное с ним разочарование
в возможностях машинного интереса
вновь вывели на передний план личность
переводчика, заставили задуматься
об объективном и субъективном началах
перевода. Разумеется, в центре внимания
вновь оказался текст, продукт переводческой
деятельности, единственный вещественный
источник, дающий возможность вывести
скрытые законы
перевода. Это действительно было началом
нового — герменевтического
— этапа в истории переводческой теории.
Следует
согласиться со Стейнером, что в настоящее
время успешно
сосуществуют оба подхода к изучению
проблем перевода:
и структурно-трансформационный, и
герменевтический. Сочетание
этих подходов отражает двуединую
сущность перевода как изучаемого
объекта: понимание смысла текста
(герменевтический аспект)
и межъязыковое преобразование исходного
текста в текст на ином языке. За четверть
века после выхода в свет книги Стейнера
крен в сторону герменевтики перевода
еще более усилился. Проблема
«диалога_культур» стала одной из
центральных в гумадитарных исследованиях.
И опять привилегированным полем
исследований,
научных и ненаучных дискуссий стал
перевод, дающий поистине
неисчерпаемый материал для сравнительных
культурологических
разысканий.
Классификация
Стейнера при всей ее уязвимости для
критики
(нерасчлененность первого периода,
охватывающего 18 веков, излишняя
категоричность, недостаточность
обоснования, отсутствие
историчности) тем не менее весьма
интересна для теории перевода
и истории переводческой мысли. Прежде
всего Стейнер не
претендует на построение истории
перевода. Он лишь пытается представить
в историческом ракурсе взгляды на
перевод, содержащиеся в некоторых
работах, и объединить их вокруг идей
или методов
познания, доминировавших в тот или иной
период. Ведь не
случайно построенная им классификация
открывается высказываниями
о переводе Цицерона, в то время как
перевод существовал
еще за многие тысячелетия до того.
Поэтому историографическая
концепция Стейнера представляется
вполне состоятельной. Иначе
говоря, периодизация истории перевода
и истории взглядов на
перевод, рассуждений о переводе — не
одно и то же.
В
то же время определенная неудовлетворенность
данной классификацией
все же остается. Возникает она из-за
того, что первый,
эжшрическии., период в истории
взглядрв_на_перевда^не прекратился
в начале XIX
в. в связи с интересом филологов и
философов
к проблеме языка и мышления. Эмпирический
подход
к
анализу переводческих действий, как
собственных, так и действий
других, оценка их правомерности или,
напротив, ошибочности
существовали во все века и продолжают
существовать поныне.
Вспомним высказывания о трудностях
перевода, о невозможности перевести
те или иные фрагменты текста Августа
Шлегеля,,
основоположника сравнительно-исторического
языкознания,
или рассуждения о переводе Вильгельма
Гумбольдта в XIX
в., т.е. в период, о котором Стейнер говорит
как о периоде философских
взглядов на перевод. В XX
в., уже тогда, когда перевод
вобрал в себя, пожалуй, все идеи и методы
структурной лингвистики, мы встречаем
аналогичные высказывания у Н. Любимова,
И. Кашкина и многих других переводчиков
и литературных критиков.
Эту
область взглядов на перевод можно
определить как переводческую
критику, как самостоятельную, сравнительную
по своей сути
ветвь литературной критики, которая
существует-со времен Цицерона^
Разумеется, она не остается неизменной
и развивается под
воздействием новых идей смежных наук:
лингвистики, психологии,
этнографии, социологии и др. Но в основе
ее все тот же эмпирический подход, она
все так же опирается на практический
опыт
переводчиков, анализируя, критикуя,
сравнивая переводы конкретных
произведений.
Стейнер
сам признает, что, несмотря на богатую
событиями историю перевода и вопреки
значимости тех, кто писал об искусстве
и теории перевода, число оригинальных
и существенных идей
по этой проблематике весьма ограниченно.
Почти без исключения
от^ Цицеррн_а_иL
Квинтилиана до наших дней_прл_дже-ния
повторяются, а рассуждения идут теми
же путями1.
Внутри
выделенных Стейнером периодов было
немало интересных
и значительных явлений в истории
перевода. Возникали новые
идеи, одни идеи одерживали верх над
другими, менялись литературные
вкусы и языковые нормы, изменялись
критерии опенки
верности перевода. Появлялись работы
теоретического плана,
в которых находили отражение все эти
изменения. Однако ни сами изменения в
практике перевода, ни их теоретические
обоснования
не составляли переходных моментов,
знаменовавших
завершение одного периода и начало
другого. В лучшем случае
они свидетельствовали о появлении
чего-либо нового на фоне
непрерывного процесса переводческой
практики и переводческой
критики. Иначе говоря, в истории перевода
можно выделить моменты, когда
какая-либо идея состоялась, возникла.
Но, состоявшись
однажды, она продолжает жить в сознании
людей, занимающихся
переводом.
См.:
Steiner
G. Apres
Babel. Paris,
1978. P.
226.
